J'HAÏS MA CALISSE DE VIE
J'AI JUSTE HÂTE DE ME CRISSER LA PAIX À MOI-MÊME
VENEZ ME FAIRE DES CICATRICES
JE VOUS LE RENDRAI EN SACRIFICES
ECARTELEZ-MOI
PIS ECARTEZ-VOUS.

Нашла у себя новый седой волос, в связи с чем странные мысли охватили меня.
Оказывается, старость начинается, когда заканчивается юность, ни раньше, ни позже. В двадцать два, если хотите и если вам в этом помогут. При мысли, что старею уже целый год, я почувствовала, как липкая тошнота подступила к горлу. Умирать - это так долго. Я не заметила, как взлетела на вершину, с которой буду медленно, спотыкаясь, спускаться, и чем ближе к подножию, тем буду спотыкаться чаще.
Это просто какая-то вопиющая несправедливость, начать стареть, и пожить-то не успев.

j'arrive où je suis étranger.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Des fois j,ai l'impression que l'avenir n'existe pas
C'est vrai, on ne le voit jamais
l'avenir doit être dieu
on l'imagine
on y croit
on le prie
mais il ne vient jamais
et puis un jour on meurt tout bonnement
sans jamais l'avoir connu

le présent est là il n'attend pas
le passé est le présent échoué
le présent échoue toujours ça veut dire
j'écris n'importe quoi
mais ça va disparaître dans les secondes qui suivent
alors ce n'est pas vraiment grave

quand mon présent s'est pendu
j'ai découvert que j'en avais pas d'autre
la personne qui est là en train d'écrire ces lignes
n'est pas la même qui a appris la triste nouvelle
et c'est pour ça qu'elle vit encore
et ce chef d'oeuvre en esquisse
porte en lui un cadavre
exquis

ça fait que là
je n'ai ni présent ni avenir car on n'a jamais d'avenir
et mon passé vaut pas la peine de m'en souvenir
je construis un monde tout nouveau
sur des ruines de Pompeii
dont le seul habitant s'est étouffé
sur le squelette d'un dinosaure
qu'on n'a jamais trouvé

mais pour construire un monde nouveau
il faut des briques tout neuves
il faut l'argile que personne n'a jamais mis les pieds dessus
il faut l'eau qui n'a jamais coulé auparavant
il faut les mains du constructeur nouveau-né
crois-tu que j'en ai de tout ça?

alors je construis mon vieux monde
et j'y mets de nouveaux personnages
plus beaux que les anciens
plus jeunes que les anciens
plus lointains que les ancien pour assurer leur départ indifférent
dont toi
t'es mieux de m'amuser
sinon je te dévore tout rond

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою,
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
«удивительно честный».
Мария,
видишь —
я уже начал сутулиться.
В улицах
люди жир продырявят в четыреэтажных зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске, —
перехихикиваться,
что у меня в зубах
— опять! —
черствая булка вчерашней ласки.
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп
а на седых ресницах —
да! —
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз —
да! —
из опущенных глаз водосточных труб.
Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет:
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.
Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!
Мария!
Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.
Открой!
Больно!
Видишь — натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!
Пустила.
Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят, —
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых Любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц, —
«любящие Маяковского!» —
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Мария!
Поэт сонеты поет Тиане,
а я —
весь из мяса,
человек весь —
тело твое просто прошу,
как просят христиане —
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь».
Мария — дай!
Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат, обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
Мария —
не хочешь?
Не хочешь!
Ха!
Значит — опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.
Кровью сердца дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю —
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бо́к,
наклонюсь
и скажу ему на́ ухо:
— Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте — знаете —
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по́ столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи, —
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь —
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им —
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из севрской му́ки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, —
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Я думал — ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою́
отсюда до Аляски!
Пустите!
Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите —
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
Глухо.
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Жила я себе в абсолютном неведении относительно существования этого португальского поэта. Жила-жила, пока П-О не записал мне в молескине его имя, сопроводив сие действие настоятельным советом почитать. И как-то мне все лень было искать его книги, но попала я совершенно случайно на 2 дня в Париж, а там так же случайно забрела в желтый книжный магазин. Там я праздно бродила среди книжных полок, и вдруг мой взгляд упал на огромную книгу, на обложке которой большими буквами (настолько большими, что даже моя близорукость на стала помехой) было написано: Fernando Pessoa. Le livre de l'intranquilité. Я решила: это знак. Но дала себе день на раздумья, все-таки книга огромная, а чемодан у меня маленький, да и так уже набитый до предела. Все-таки на следующий день за книгой я вернулась, и (не знаю, как так получилось), но из книжного я вышла аж с тремя книгами этого писателя. Одну проглотила сразу, другую еще читаю, на третью пока только влюбленно смотрю.
Но что интересно - как только я стала говорить о Пессоа своим знакомым, выяснилось, что это имя многие слышали, некоторые читали, единицы даже очень любят. Каким образом я узнала о нем только сейчас, остается загадкой.

Nombreux sont ceux qui vivent en nous ;
Si je pense, si je ressens, j’ignore
Qui est celui qui pense, qui ressent.
Je suis seulement le lieu
Où l’on pense, où l’on ressent.

J’ai davantage d’âmes qu’une seule.
Il est plus de moi que moi-même.
J’existe cependant
À tous indifférent.
Je les fais taire : je parle.

Les influx entrecroisés
De ce que je ressens ou pas
Polémiquent en qui je suis.
Je les ignore. Ils ne dictent rien
À celui que je me connais : j’écris.

Je suis soûle. Je regarde Bourg-le-Roy comme je regardais cette ville, y étant venue pour la première fois avec l'homme en masque de squelette dont la chaise-cochon a hérité ensuite, plus tard, beaucoup plus tard dans la même soirée, dans le même matin, devrais-je dire. Cet homme, selon certains, est fou. Selon moi, c'est un ami. On est assez différents pour ne pas se tomber sur les nerfs. Et puis, on ne se voit pas assez souvent.

Je regarde Bourg-le-Roy comme je la regardais un matin pluvieux et gris où je partais en silence, sur la pointe des pieds, en prenant soin de bien refermer la porte sans bruit, pour ne pas réveiller ceux qui dormaient encore dans la maison. Je les avais vu dormir ce matin-là, avant de partir, l'un sur le canapé du salon, l'autre dans la pièce d'en haut, dans la chambre qui ne lui appartenait pas, puisque dans la sienne, c'est moi qui occupais le lit. Je les ai regardé dormir l'un et puis l'autre, ne sachant pas trop quoi faire.
J'ai exploré la pièce où j'avais couché sur un vieux matelas, sans me déshabiller. J'avais même mis mon chandail avant de fermer les yeux puisqu'il faisait froid, et les fenêtres n'avaient pas de rideaux, je m'étais endormie dans la lumière douce d'un réverbère. Le bureau était couvert de feuilles de papier, de crayons, de règles et d'autres choses dont l'utilisation me reste presqu'inconnue. Des toiles en noir et blanc sur les murs. En noir et blanc. En sept huitièmes de blanc, en fait. Mais ça, je ne le savais pas encore.

Ce soir, j'ai fait le même chemin que l'autre soir, mais virtuellement. J'ai suivi mes propres pas, mais dans le vide. Je suis presque sobre. Je me souviens.
Il me demandait souvent si je voulais quelque chose, je ne savais pas trop quoi répondre. Ce que je voulais, c'était reprendre les études, partir au Québec, me débarrasser de moi-même pour mieux me retrouver, je voulais écrire, réciter, faire de la musique, m'instruire, apprendre à être libre. Tout cela, en l'espace d'une soirée, a paru insignifiant. En l'espace d'une seule soirée, je retrouvais l'Afrique de mes ancêtres mammouthovores, la terre brûlée et brûlante de mes origines que je ne reconnaissais pas encore, et puis le vent changeant, tantôt froid, tantôt chaud, d'un coeur de femme qu'était le mien. Le vent avait changé. Voilà le bon vent, m'étais-je dit en finissant mon verre.

Le vent venait de Pangée. Ce continent mystérieux s'était rapproché de moi encore plus qu'avant. J'entendais le chant intellectuel des premiers humains qui furent ensuite Hindous, Grecs, Egyptiens, Romains, Russes. J'entendais la danse rythmée de leurs shamans athées. Mais tout ça, je ne le comprenais pas encore.
Je crois que la neige m'avait juste fatiguée. C'est sans doute pour ça qu'à Bourg-le-Roy, une banlieue Parisienne comme tant d'autres, j'étais si prête à tomber sur le sol chaud, rêche, foncé d'un pays que je ne connaissais pas mais qui prétendait me connaître. J'avais eu trop froid à marcher dans des neiges hautes et profondes, avec un vent glacé, glacial par dessus. Je me suis jetée sur cette terre mi-couverte de sable et j'ai pleuré sans larmes, sans sanglots, sans pleurs. J'ai pleuré comme on pleure de bonheur, comme un fume un joint, comme on boit du thé chaud. J'ai pleuré comme on espère un futur jusque-là impossible, j'ai pleuré comme une vague partie de la Gaspésie qui se fond en larmes sur les digues de la Manche.

Je regarde Bourg-le-Roy et me demande ce que j'ai fait pour m'y trouver un bon soir de printemps. Au matin, j'ai écrit un petit mot aux dormeurs avant de m'en aller. Sans bruit, j'ai refermé la porte grillée de la cour et j'ai regagné la station de RER. Mais le voyage, lui, n'avait que commencé. Le voyage était bien plus long que le déplacement. Et j'aime bien croire que mon voyage continue encore.